В официальном немецком материале о катынском расстреле приводится следующее заявление от 27.02.1943, приписываемое Парфену Киселеву (перевод с немецкого):

Я живу в Козьих Горах с 1907 года. На протяжении примерно 10 лет замок в лесу использовался как санаторий для высокопоставленных чиновников НКВД. Вся территория леса была огорожена колючей проволокой высотой 2 метра. Кроме того, все охранялось охранниками с винтовками. Всем гражданским лицам вход на этот участок леса был строго запрещен. Я не знал никого из чиновников, кроме домашнего работника, который также был охранником, по имени Роман Сергеевич, якобы из Вязьмы. Весной 1940 года, в течение примерно 4-5 недель, на этот лесной участок каждый день привозили по 3-4 грузовика с людьми и якобы расстреливали их там по приказу НКВД. Грузовики были закрытые, чтобы никто не видел, что в них находится. Однажды, находясь на станции Гнездово, я увидел, как из железнодорожных вагонов в знакомые мне грузовики пересаживаются мужчины и уезжают в сторону этого лесного участка. Я не могу сказать, что делали с этими мужчинами, потому что никто не отваживался к ним подойти. Стрельбу и крики мужских голосов я слышал даже в своем жилище. Можно предположить, что мужчин застрелили. Жители района не скрывают, что поляков здесь расстреливали сотрудники НКВД. Жители деревень говорят, что речь идет о 10 000 поляках.

Когда этот участок леса был занят немецкими войсками, я пошел в лес, чтобы самому убедиться в этом. Я думал, что еще найду несколько тел, но напрасно, потому что обнаружил только несколько насыпанных холмиков. Мне было ясно, что мертвые могли лежать только под этими холмиками. Летом 1942 года поляки заняты на работах при немецкой части в Гнездове. Однажды ко мне пришли десять поляков и попросили показать им, где лежат их соотечественники, якобы расстрелянные НКВД. Я отвел их в лес и показал холмики. Поляки также попросили меня одолжить им мотыгу и лопату, что я и сделал. Примерно через час они вернулись, возмущенные и ругающие НКВД. Поляки объяснили, что нашли тела на одном из холмиков. В знак этого они установили два березовых креста, которые стоят там и по сей день.

Больше никаких сведений я сообщить не могу.

Переведено на русский язык и прочитано вслух.

Обращает на себя внимание предположительная природа этого заявления даже в немецкой пропагандистской книге, даже несмотря на как минимум частичную адаптацию слов Киселева под немецкий нарратив (именно немцы называли дачу НКВД "днепровским замком"; цифра "10000" тоже могла появиться под немецким влиянием).

В документе значится, что он подписан Киселевым. Отдельно подпись Киселева стоит под присягой 18.04.1943, под которой он якобы подтвердил достоверность предыдущего заявления.

В сообщении комиссии Бурденко Киселев является одним из ключевых свидетелей немецкой фальсификации, даются обширные цитаты из протокола его допроса, основные пункты которого, важные для дальнейшего анализа, мы приводим после отрывка:

Внимание немцев привлек проживавший на своем хуторе ближе всех к даче в "Козьих Горах" крестьянин Киселев Парфен Гаврилович, 1870 года рождения.

Киселева вызвали в гестапо еще в конце 1942 года и, угрожая репрессиями, требовали от него дать вымышленные показания о том, что ему, якобы, известно, как весной 1940 года большевики на даче УНКВД в "Козьих Горах" расстреляли военнопленных поляков.

Об этом Киселев показал: Осенью 1942 года ко мне домой пришли два полицейских и предложили явиться в гестапо на станцию Гнездово. В тот же день я пошел в гестапо, которое помещалось в двухэтажном доме рядом с железнодорожной станцией. В комнате, куда я зашел, находились немецкий офицер и переводчик. Немецкий офицер, через переводчика, стал расспрашивать меня — давно ли я проживаю в этом районе, чем занимаюсь и каково мое материальное положение.

Я рассказал ему, что проживаю на хуторе в районе "Козьих Гор" с 1907 года и работаю в своем хозяйстве. О своем материальном положении я сказал, что приходится испытывать трудности, так как сам я в преклонном возрасте, а сыновья на войне.

После непродолжительного разговора на эту тему офицер заявил, что, по имеющимся в гестапо сведениям, сотрудники НКВД в 1940 году в Катынском лесу на участке "Козьих Гор" расстреляли польских офицеров, и спросил меня — какие я могу дать по этому вопросу показания. Я ответил, что вообще никогда не слыхал, чтобы НКВД производило расстрелы в "Козьих Горах", да и вряд ли это возможно, объяснил я офицеру, так как "Козьи Горы" совершенно открытое многолюдное место и, если бы там расстреливали, то об этом бы знало все население близлежащих деревень.

Офицер ответил мне, что я все же должен дать такие показания, так как это, якобы, имело место. За эти показания мне было обещано большое вознаграждение.

Я снова заявил офицеру, что ничего о расстрелах не знаю и что этого вообще не могло быть до войны в нашей местности. Несмотря на это, офицер упорно настаивал, чтобы я дал ложные показания.

После первого разговора, о котором я уже показал, я был вторично вызван в гестапо лишь в феврале 1943 года. К этому времени мне было известно о том, что в гестапо вызывались и другие жители окрестных деревень и что от них также требовали такие показания, как и от меня.

В гестапо тот же офицер и переводчик, у которых я был на первом допросе, опять требовали от меня, чтобы я дал показания о том, что являлся очевидцем расстрела польских офицеров, произведенного, якобы, НКВД в 1940 г. Я снова заявил офицеру гестапо, что это ложь, так как до войны ни о каких расстрелах ничего не слышал и что ложных показаний давать не стану. Но переводчик не стал меня слушать, взял со стола написанный от руки документ и прочитал его. В нем было сказано, что я, Киселев, проживая на хуторе в районе "Козьих Гор", сам видел, как в 1940 году сотрудники НКВД расстреливали польских офицеров. Прочитав этот документ, переводчик предложил мне его подписать. Я отказался это сделать. Тогда переводчик стал понуждать меня к этому бранью и угрозами. Под конец он заявил: "Или вы сейчас же подпишите, или мы вас уничтожим. Выбирайте!"

Испугавшись угроз, я подписал этот документ, решив, что на этом дело кончится. В дальнейшем, после того как немцы организовали посещение катынских могил различными "делегациями", Киселева заставили выступить перед прибывшей "польской делегацией".

Киселев, забыв содержание подписанного в гестапо протокола, спутался и под конец отказался говорить.

Тогда гестапо арестовало Киселева и, нещадно избивая его в течение полутора месяцев, вновь добилось от него согласия на "публичные выступления".

Об этом Киселев показал: В действительности получилось не так.

Весной 1943 года немцы оповестили о том, что ими в Катынском лесу в районе "Козьих Гор" обнаружены могилы польских офицеров, якобы расстрелянных органами НКВД в 1940 году.

Вскоре после этого ко мне в дом пришел переводчик гестапо и повел меня в лес в район "Козьих Гор".

Когда мы вышли из дома и остались вдвоем, переводчик предупредил меня, что я должен сейчас рассказать присутствующим в лесу людям все в точности, как было изложено в подписанном мною в гестапо документе.

Придя в лес, я увидел разрытые могилы и группу неизвестных мне лиц. Переводчик сказал мне, что это "польские делегаты", прибывшие для осмотра могил.

Когда мы подошли к могилам, "делегаты" на русском языке стали задавать мне различные вопросы по поводу расстрела поляков. Но так как со времени моего вызова в гестапо прошло более месяца, я забыл все, что было в подписанном мною документе, и стал путаться, а под конец сказал, что ничего о расстреле польских офицеров не знаю.

Немецкий офицер очень разозлился, а переводчик грубо оттащил меня от "делегации" и прогнал.

На следующий день, утром, к моему двору подъехала машина, в которой был офицер гестапо. Разыскав меня во дворе, он объявил, что я арестован, посадил в машину и увез в Смоленскую тюрьму...

После моего ареста я много раз вызывался на допросы, но меня больше били, чем допрашивали. Первый раз вызвали, сильно избили и обругали, заявляя, что я их подвел, и потом отправили в камеру.

При следующем вызове мне сказали, что я должен публично заявлять о том, что являюсь очевидцем расстрела польских офицеров большевиками и что до тех пор, пока гестапо не убедится, что я это буду добросовестно делать, я не буду освобожден из тюрьмы. Я заявил офицеру, что лучше буду сидеть в тюрьме, чем говорить людям в глаза ложь. После этого меня сильно избили.

Таких допросов, сопровождавшихся побоями, было несколько, в результате я совершенно обессилел, стал плохо слышать и не мог двигать правой рукой.

Примерно через месяц после моего ареста немецкий офицер вызвал меня и сказал: "Вот видите, Киселев, к чему привело ваше упрямство. Мы решили казнить вас. Утром повезем в Катынский лес и повесим". Я просил офицера не делать этого, стал убеждать его, что я не подхожу для роли "очевидца" расстрела, так как вообще врать не умею и поэтому снова что-нибудь напутаю. Офицер настаивал на своем. Через несколько минут в кабинет вошли солдаты и начали избивать меня резиновыми дубинками.

Не выдержав побоев и истязаний, я дал согласие выступать публично с вымышленным рассказом о расстреле поляков большевиками. После этого я был освобожден из тюрьмы с условием — по первому требованию немцев выступать перед "делегациями" в Катынском лесу...

В каждом случае перед тем, как вести меня в лес к раскопкам могил, переводчик приходил ко мне домой, вызывал во двор, отводил в сторону, чтобы никто не слышал, и в течение получаса заставлял заучивать наизусть все, что мне нужно будет говорить о якобы имевшем место расстреле НКВД польских офицеров в 1940 году.

Я вспоминаю, что переводчик говорил мне примерно следующее: "Я живу на хуторе в районе 'Козьих Гор' недалеко от дачи НКВД. Весной 1940 г. я видел, как свозили в лес поляков и по ночам их там расстреливали". И обязательно нужно было дословно заявить, что "это дело рук НКВД".

После того, как я заучивал то, что мне говорил переводчик, он отводил меня в лес к разрытым могилам и заставлял повторять все это в присутствии прибывших "делегаций". Мои рассказы строго контролировались и направлялись переводчиком гестапо.

Однажды я выступал перед какой-то "делегацией" и мне задали вопрос: "Видел ли я лично этих поляков до расстрела их большевиками". Я не был подготовлен к такому вопросу и ответил, как было в действительности, т. е. что видел польских военнопленных до начала войны, так как они работали на дорогах. Тогда переводчик грубо оттащил меня в сторону и прогнал домой.

Прошу мне верить, что меня все время мучила совесть, так как я знал, что в действительности расстрел польских офицеров производился немцами в 1941 году, но у меня другого выхода не было, так как я постоянно находился под страхом повторного ареста и пыток. Показания Киселева П. Г. о его вызове в гестапо, последующем аресте и избиениях подтверждаются проживающими вместе с ним его женой Киселевой Аксиньей, 1870 года рождения, его сыном Киселевым Василием, 1911 года рождения, и невесткой Киселевой Марией, 1918 года рождения, а также занимающим у Киселева на хуторе комнату дорожным мастером Сергеевым Тимофеем Ивановичем, 1901 года рождения. Увечья, причиненные Киселеву в гестапо (повреждение плеча, значительная потеря слуха), подтверждены актом врачебно-медицинского обследования.

Полный протокол допроса Киселева (ГАРФ, ф. 7021, оп. 114, д. 10, лл. 109-115; здесь и далее через CAW):

 

Основные пункты, важные для дальнейшего анализа:

• первый допрос произошел осенью 1942 года;
• Киселев не слыхал, чтобы НКВД производило расстрелы в Козьих Горах;
• это и вряд ли было возможно, поскольку об этом стало бы известно широкому кругу и вообще этого быть не могло;
• второй допрос был в феврале 1943 года;
• в документе, который принудили подписать Киселева во время второго допроса, значилось, что он "сам видел, как в 1940 году сотрудники НКВД расстреливали польских офицеров";
• после ошибки на одном из околомогильных шоу Киселева арестовали и сильно избивали резиновыми дубинками, в результате чего снова принудили его к повторению лжи;
• в результате пыток было повреждено плечо и в значительной части потерян слух, что подтверждено актом врачебно-медицинского расследования;
• все это время Киселев знал, что в действительности расстрел польских офицеров произведен немцами в 1941 году.

Здесь мы замечаем первое серьезное противоречие: в подписанном Киселевым немецком протоколе нигде не шла речь о том, что он видел, как НКВД расстреливал офицеров. Наоборот, несколько раз подчеркивается, что эта информация основана на предположениях.

Одним из людей, подтвердивших показания Киселева, был Тимофей Сергеев, который жил у Киселева. Вот протокол его допроса (там же, лл. 116-123)

 

Основные пункты, важные для дальнейшего анализа:

• первый допрос произошел осенью 1942 года;
• по возвращении Киселев сначала ничего не рассказал, потом вечером рассказал, что его вынуждают дать вынужденные показания о расстреле поляков;
• во время этого разговора Киселев привел данные, свидетельствующие о том, что поляки расстреливались немцами осенью 1941 года;
• второй допрос был в феврале 1943 года;
• по возвращении Киселев рассказал, что его вынудили дать ложные показания и в документе, который его принудили подписать, значилось, что он "является очевидцем расстрела поляков в 1940 году";
• после этого его арестовали на полтора месяца и он вернулся совершенно больным человеком;
• позже он рассказал об избиениях в гестапо и был вынужден лжесвидетельствовать о расстреле поляков НКВД;
• по информации Михаила Ченчикова, однажды Киселев, выступая перед микрофоном, забыл, что ему нужно было говорить и начал говорить невпопад, после чего стоявший рядом переводчик выключил микрофон, а Киселева оттащили от места выступления.
  

25 сентября 1943 года Красная армия освободила Смоленск. И почти сразу же начались допросы свидетелей по катынскому делу. 28 сентября были допрошены Василий Киселев (сын Парфена) и Тимофей Сергеев. 29 сентября был допрошен сам Парфен Киселев. 1 октября был допрошен Арсений Субботкин, о котором речь пойдет ниже. Все они были допрошены начальником 5 отделения 2 отдела УНКГБ по Смоленской области, капитаном ГБ А. М. Гуменюком. Протоколы допросов в 1990-е годы хранились в прекращенном архивном уголовном деле № 9885с по обвинению В. П. Киселева, П. Г. Киселева и А. М. Субботкина в сотрудничестве с оккупантами, в архиве УКГБ СССР по Смоленской области, откуда и попали в уголовное дело ГВП № 159. В настоящее время дело с допросами скорее всего хранится в архиве УФСБ по Смоленской области. При этом это УФСБ, организующее вбросы о катынском деле из своего архива (см. "Как пропагандистские вбросы помогают разоблачать советскую фальсификацию катынского преступления"), стесняется публиковать данное архивное дело. И по ознакомлении с ним это довольно легко понять.

Вот протокол первого по освобождении Смоленска допроса Парфена Киселева от 29 сентября 1943 г. (Уголовное дело ГВП № 159, т. 21 (нумерация на 2010 г., копия в IPN), лл. 186-194):

Основные пункты:

• Киселев был сторожем дачи НКВД в Козьих Горах несколько лет, начал чернорабочим при ее постройке примерно в 1935 году;
• ни о каком допросе в 1942 году не упоминается, вместо этого Киселев рассказывает о поляках, которые работали у немцев, 10-12 из которых пришли к нему осенью 1942 года и попросили показать им могилы их соотечественников;
• Киселев заявил им, что ничем помочь не может, но позже дал им лопату по их просьбе;
• примерно через полтора часа один из поляков вернулся и рассказал ему о трупном запахе;
• определенно сказать, что в Козьих Горах были могилы поляков, Киселев не может, но предполагает их расстрел там в 1940 году, так как в мае 1940 года лично наблюдал разгрузку двух вагонов с поляками в Гнездово и их перевозку на территорию дачи НКВД в Козьих Горах, а затем слышал одиночные выстрелы (сквозь шум заведенных моторов), на основании чего сделал вывод, что "привезенные поляки были расстреляны и зарыты" около дачи;
• первый допрос состоялся в апреле или мае 1943 года;
• на вопрос гестаповца, известно ли ему местонахождение польских могил, Киселев ответил, что точно ему это неизвестно, поскольку "на территорию дачи 'Козьи Горы' ходить не разрешали", но примерно он об этом знает, поскольку видел, как этих поляков привозили;
• никаких предложений лжесвидетельствовать о расстреле поляков НКВД во время этого допроса не поступало;
• березовые кресты на могилах действительно были поставлены поляками, приходившими к Киселеву в 1942 году;
• Киселев указал на это место, как на предположительное место захоронения, подчеркнув, что точно он не знает;
• Киселев подчеркивает, что не может точно утверждать, что в разрытых немцами могилах находились трупы расстрелянных поляков;
• второй допрос проводился тем же офицером гестапо, что и первый;
• во время второго допроса Киселев снова подчеркнул, что "на той территории, где были обнаружены могилы с трупами, посторонним ходить не разрешалось", поэтому он ничего не видел;
• никаких предложений лжесвидетельствовать о расстреле поляков НКВД во время этого допроса не поступало;
• через три дня после допроса во время работы Киселева и Сергеева в лесу к ним подъехал этот же офицер и предложил Киселеву подписать бумаги, на что Киселев, боявшийся преследования, согласился, не зная их содержания;
• когда его вывозили на интервью с иностранцами около могил, он рассказывал только то, что действительно наблюдал (привоз поляков и звуки выстрелов), "других данных по этому вопросу я не рассказывал";
• далее Киселев поправляет сам себя в ответ на вопрос Гуменюка и говорит о том, что умолчал, что допрашивавшему его офицеру он действительно рассказал "известные мне факты в отношении расстрела поляков в 1940 году";
• вскоре после второго допроса Киселев был арестован, его допрашивали и во время допроса присутствовал Субботкин, который утверждал, что Киселев, работая на даче НКВД, имел ключи от ворот, через которые возили автомашины с поляками, и он должен был ворота отпирать, то есть соучаствовал в расстреле, о чем и должен рассказать;
• Киселев все это отрицал, за что и был избит резиновыми плетками, в чем принимал участие и Субботкин;
• никакого упоминания о частичной потере слуха и повреждении плеча нет;
• никакой связи избиений с ошибками при свидетельствовании для иностранных делегаций или с отказом от такового не упоминается;
• никакой информации о расстреле поляков немцами не приводится.

Из-за особой важности приведу в качестве цитат пару мест из допроса:

Вопрос: Что известно лично Вам о наличии могил с расстрелянными поляками на территории дачи "Козьи Горы"?

Ответ: Определенно сказать о том, что на территории дачи "Козьи Горы" были могилы поляков[,] я сказать не могу [sic], однако предположения по этому вопросу у меня были, т. к. примерно в мае 1940 года я лично видел[,] как к станции Гнездово были доставлены два вагона с пленными поляками, которых в закрытых автомашинах перевезли на территорию дачи "Козьи Горы", а затем слышал, как работали моторы заведенных автомашин[,] сквозь шум которых раздавались[,] хотя и слабо[,] одиночные выстрелы. На этом основании я сделал заключение, что привезенные поляки были расстреляны и зарыты в лесу дачи "Козьи Горы". Вопрос: Что рассказывали Вы приезжавшим представителям о расстрелах поляков[,] находившихся в разрытых могилах?

Ответ: Меня к разрытым могилам немцы через полицейского вызывали примерно 5-6 раз и я в присутствии представителей, которые приезжали на это место[,] рассказывал о том, что в 1940 году видел[,] как к ст. Гнездово привозили по ж.д. поляков, затем на автомашинах доставляли их в "Козьи Горы"[,] где после этого мне иногда приходилось слышать отдельные одиночные выстрелы. Других данных по данному вопросу я не рассказывал.

Вопрос: Раз вы рассказывали об этих данных прибывавшим представителям, то почему выше Вы показали, что во время допроса в гестапо Вы не дали никаких показаний по этому вопросу[,] ограничившись заявлением о том[,] что Вам ничего не известно?

Ответ: Должен сказать, что[,] отвечая на вопрос[,] о чем меня допрашивали в гестапо[,] я скрыл, [sic] то обстоятельство, что я действительно рассказал допрашивавшему меня офицеру известные мне факты в отношении расстрела поляков в 1940 году. Эти факты мной были рассказаны при допросе в гестапо так же[,] как я их изложил в предыдущем ответе.

Данный допрос, строго говоря, противоречит как заявлению, опубликованному немцами, так и советской версии, но качественно по-разному.

Некоторые детали, противоречащие немецкому заявлению, или дискредитирующие его, подтвержденные также свидетелем Сергеевым (допрос приведен ниже; в частности, имеются в виду противоречие касательно показа полякам могил и подпись бумаг под угрозой) могут показывать искажение немцами относительно второстепенных деталей показаний и их готовность использовать грязные методы, что дискредитировало бы определенную часть их расследования (которое, впрочем, несмотря на сохраняющуюся важность многих полученных в его ходе сведений - в основном тех, которые были подтверждены негерманскими экспертами, свободно свидетельствовавшими после войны - и так не является сегодня "фундаментом" наших знаний о катынском преступлении). Но это, конечно, верно только если свидетельства Киселева и Сергеева независимы друг от друга.

А это необязательно так. Сергеев ведь был допрошен раньше Киселева и поэтому нельзя исключить, что Киселев скоординировал с ним свои показания. В таком случае некоторые важные отклонения от немецкого заявления могут быть просто частью защитной стратегии Киселева: отрицать те вещи, которые выходили уже за все рамки (показ местонахождения могил полякам), умалчивать о некоторых деталях (прибытие множества поляков, не только двух вагонов; в этом случае обязательного противоречия с немецким заявлением нет - тут Киселев, возможно, рассказывает о единственном случае, когда ему довелось увидеть процесс именно начиная с разгрузки в Гнездово, что не отменяет показаний о частых прибытиях поляков в автомашинах в других случаях). Свидетельства поляков со "строительного поезда № 2005" (Bauzug № 2005), которые и приходили к Киселеву, о том, что он показал им могилы, несмотря на поздние даты свидетельств и явные неточности в них, склоняют стрелку индикатора вероятности в направлении ложности показаний Киселева и Сергеева о том, что Киселев могилы полякам не показывал.

А вот с советской версией первый допрос Киселева несовместим коренным образом. Во время последующих допросов НКГБ и комиссией Бурденко Киселев предстает этаким жертвенным индивидуумом, который только под жестокими пытками соглашается лжесвидетельствовать о расстреле поляков НКВД, зная, что это дело рук немцев. И вот такой вот человек, якобы физически пострадавший от нацистов, прекрасно знавший, что утверждения о советском расстреле поляков являются ложью, знавший, что поляков расстреляли немцы, никогда не стал бы говорить на первом же допросе "своим" органам то, что сказал Киселев, и не рассказывать то, что он не рассказал - если бы это не было бы по большей части правдой. Самый отпетый коллаборант не стал бы такое говорить, будь это все немецкими выдумками - какой смысл бросать это обвинение в лицо тем самым советским органам, находясь в их власти, если ты сам в это не веришь?

Таким образом, первый допрос Киселева неумолимо доказывает, что все его последующие допросы фальсифицированы.

Для понимания же того, почему Киселев так разоткровенничался с Гуменюком, а тот никак не возражал против такого, казалось бы, поклепа на советские органы, надо учесть, во-первых, что Киселев несколько лет работал сторожем дачи НКВД, а значит был для чекистов в определенном смысле "своим" человеком - как минимум, с ним была возможна несколько иная степень откровенности, чем с простыми смертными. Это могло работать и в обратную сторону - Киселев явно не считал, что имеет смысл с местными чекистами, говоря об их же делах, притворяться. Да и чтобы притворяться, надо было знать, что они от тебя вообще ожидают, а это понимание пришло, очевидно, лишь позже.

Во-вторых, Гуменюк (который активно принимал участие в расследовании катынского дела и чьи допросы иных свидетелей, в том числе и выполненные его хорошо узнаваемым почерком, находятся и в других томах уголовного дела ГВП) сам, вероятно, был весьма осведомлен о том, что происходило по польской линии в 1940 году. Его знакомый, И. Л. Ноздрев, работавший в смоленском УНКВД с лета 1940 г. как минимум по начало 1941 г., затем с 1943 г. по 1956 г. бывший начальником архивного отдела УНКГБ-УКГБ, свидетельствуя об особой роли Г. С. Жукова в судьбе поляков, говорил, что того "вызывали в Москву, где Жуков докладывал все дела о поляках лично Сталину". Ноздрев утверждает: "Это я знал совершенно точно от сотрудников, своих знакомых. Их фамилии Гуменюк и Белоусов" (допрос 28.02.1990; уголовное дело ГВП № 159, т. 16 (нумерация на 2010 г., копия в IPN), л. 26). При этом в другом допросе уточняется природа этих предполагаемых докладов: "Об этом мне стало известно тогда, когда уже польских военнопленных расстреляли. При этом 'склонялась' фамилия тогдашнего работника Смоленского УНКВД Жукова Георгия, работавшего каким-то начальником отделения Управления. Мол, этот Жуков при докладах наверх в Москву предложил, где и как лучше расстрелять польских военнопленных" (допрос 30.10.1990; там же, л. 44).

Что же касается повреждения плеча и частичной потери слуха, установленных комиссией Бурденко, то, повторимся, ни малейшего намека в первом допросе Киселева на это не имеется. Поэтому кто именно являлся виновником данных повреждений и когда они возникли - вопрос открытый. Учитывая, что Киселев подозревался в сотрудничестве с оккупантами, был одной из ключевых фигур немецкой катынской пропаганды (как минимум без пыточного принуждения, как следует из его собственного допроса), а также в свете показаний Субботкина (о которых ниже), которые представляли Киселева в совсем уж неприглядном свете, вряд ли советские органы госбезопасности особо церемонились со стариком (несмотря на предыдущую связь того с НКВД), поэтому никакие варианты не исключаются.

Как уже упоминалось, был допрошен и Тимофей Сергеев (там же, т. 21 (нумерация на 2010 г., копия в IPN), лл. 206-209):

Основные пункты:

• ни о каком допросе в 1942 году не упоминается, вместо этого Сергеев рассказывает о 10-12 поляках, которые спросили его и Киселева про польские могилы;
• Сергеев и Киселев заявили им, что ничего не знают;
• поляки попросили лопату, примерно через полтора-два часа вернулись и рассказали о трупном запахе;
• до марта 1943 года Сергеев по этой теме больше ничего не слышал;
• первый допрос Киселева состоялся в марте 1943 года;

• по возвращении Киселев сначала ничего не рассказал, потом, на следующий день, рассказал, что в гестапо хотели узнать о могилах расстрелянных поляков, и больше разговор на эту тему не продолжал;
• через две недели после допроса во время работы Киселева и Сергеева в лесу к ним подъехал офицер и предложил Киселеву подписать бумаги, на что Киселев, испугавшийся угрозы расстрела, согласился, не зная их содержания;
• по информации Михаила Ченчикова, однажды, когда Киселев говорил в присутствии одной делегации, сзади него поставили микрофон и его выступление транслировалось;
• никаких сведений о том, что, по словам Киселева, на допросах его вынудили дать ложные показания, не приводится;
• никаких сведений об избиении Киселева в гестапо не приводится;
• никаких сведений о расстреле поляков немцами не приводится.

То есть первый допрос Сергеева также коренным образом отличается от последующих и показывает их фальсифицированность - скрывать ключевые детали, которые позже чудесным образом появились в его показаниях, Сергееву с самого начала не было никакого резона.

В деле хранится и допрос сына Парфена Киселева, Василия (там же, т. 21, лл. 195-200):

В нем Василий рассказывает примерно ту же историю, которую затем оформили более поздним допросом НКГБ (ГАРФ, ф. 7021, оп. 114, д. 11, лл. 97-101) и свидетельством перед комиссией Бурденко (там же, д. 8, лл. 104-106) - якобы его неоднократно избивали за отказ свидетельствовать о расстрелах поляков НКВД, о которых он ничего не знал.

Но некоторые важные детали первого допроса отличаются от более поздних показаний. В частности, естественно, полностью отсутствует эпизод с рассказом Василию Киселеву отцом о принуждении последнего давать ложные показания о расстреле поляков. И точно называется последнее место плена: "подсобное немецкое хозяйство 'Борок', где я и проработал на различных черновых работах до прихода частей Красной Армии". В более поздних же показаниях фигурирует "Катынский лагерь" военнопленных, "подсобное хозяйство какого-то лагеря военнопленных", без подробностей.

Заявления Василия Киселева о полном отказе от сотрудничества с немцами по катынскому делу, даже после избиений, являются ложными. В захваченной немецкой документации сохранилось подписанное заявление Василия Киселева о расстрелах около дачи НКВД от 15.05.1943 (ГАРФ, ф. 7021, оп. 114, д. 36, л. 48), подписанная присяга, подтверждающая это заявление (лл. 52-54), доклад секретаря полевой полиции Гарлинга от 15.03.1943 о посещении им вместе с Василием Киселевым мест захоронений и пробной раскопке в указанном им месте (там же, л. 49) и записка секретаря полевой полиции Фосса, в котором придается значение заявлению Киселева (там же, л. 51). Релевантным является также допрос Дмитрия Паташкина, упоминаемого Киселевым в первом допросе (там же, л. 51).

 

В тексте заявления, подписанного Василием Киселевым, значится, что территория дачи НКВД была доступна всем до конца 1939 года, и лишь после здание дачи было ограждено в "радиусе" 700 м. Поскольку Василий Киселев работал машинистом двигателя и жил неподалеку, чекисты часто приглашали его обслуживать генератор, ответственный за освещение. По пути к генераторной будке в марте-апреле 1940 г. он якобы увидел на лесном участке свежезасыпанные ямы, которые он до этого не видел. Что это означало, он не мог выяснить, особенно потому, что сами ямы от дороги к дому были отдельно отгорожены колючей проволокой и там стояли охранники НКВД. В генераторной будке он слышал, как снаружи копали землю, а потом видел, как на свежих ямах были высажены молодые сосенки. Также он знал, что в это время в Гнездово прибывали польские офицеры, которых везли в катынский лес и он заключил, что было невозможно, что их размещали на даче, поскольку ежедневно привозили по 650 человек, ну и во время работ на даче он никаких польских офицеров не видел, поэтому делает заключение, что их расстреливали и зарывали сразу по прибытии.

Заявление Паташкина по сути повторяет заявление Василия Киселева - утверждается, что территория леса была всем доступна до 1939 года, огораживание началось летом 1939 года, а Василий Киселев рассказал Паташкину весной 1940 г., что видел на территории дачи НКВД свежезакопанную яму. Сам Паташкин видел лишь каких-то пленных, прибывающих на станцию Гнездово и погружаемых в грузовики, шедшие в сторону Козьих Гор.

Интересен доклад Гарлинга:

15 мая 1943 года я отправился в Катынский лес со свидетелем Киселевым Василием, который, как военнопленный, в настоящее время работает в лазарете организации "Тодт" в Катыни в качестве садовника. Он указал мне несколько мест, где должны были находиться упомянутые им ямы. Они находятся примерно в 150-200 метрах от ям, которые уже были вскрыты. В указанных им местах 3 недели назад уже были проведены пробные раскопки. Здесь были найдены расстрелянные русские, которые, должно быть, были расстреляны не менее 4-6 лет назад, так как были найдены только скелеты. И теперь в одном из указанных им мест были проведены пробные раскопки. Также был найден труп, который, должно быть, был расстрелян несколько лет назад. Однако на нем было отчетливо видно, что перед расстрелом на голову был наброшен мешок с опилками. Кроме того, были найдены гильзы, по которым можно сделать вывод, что похороненные здесь люди были застрелены из русского пистолета наган.
Свидетель также узнал уже вскрытые ямы с расстрелянными польскими офицерами как ямы, которые в то время были только что засыпаны.

Итак, Василий Киселев не просто работал чернорабочим на подсобном хозяйстве в каком-то лагере военнопленных, а был садовником в лазарете организации "Тодт", расположенном в бывшем санатории НКВД "Борок" (о коем см. написанную с энтузиазмом заметку "Frontarbeiter im GPU-Sanatorium", Salzburger Volksblatt, 17.09.1941, S. 1). Безусловно, "блатное" место для советского военнопленного.

На причину такого блата могут пролить показания третьего подозреваемого по делу о сотрудничестве с оккупантами - Арсения Мартыновича Субботкина, который не выступал перед комиссией Бурденко (Уголовное дело ГВП № 159, т. 21 (нумерация на 2010 г., копия в IPN), лл. 201-205):

Основные пункты:

• по чужим рассказам, Парфен Киселев был раскулаченным;
• он лично встречал проходящие мимо его хутора немецкие войска медом и хлебом в июле 1941 года;
• немцы вернули ему хутор, отобранный при раскулачивании, и он взял себе еще 40 га земли;
• его сын Филипп работал переводчиком гестапо в Гнездово, бежал вместе с немцами;
• Василия перевели из лагеря военнопленных под Оршей именно при содействии Филиппа;
• Василий работал в Катынском санатории и ходил в немецкой одежде;
• Субботкин был арестован гестапо по заявлению Парфена и его сына Гавриила о том, что Субботкин - тайный агент НКВД;
• на очной ставке Парфен подтвердил свои показания против Субботкина, а Гавриил отказался от них;
• на второй очной ставке Гавриил снова отказался от своего заявления, после чего Киселев-младший и Субботкин были освобождены, а Парфен просидел еще около двух недель;
• Парфен Киселев лжесвидетельствовал о том, что Субботкин якобы говорил, что Парфен Киселев должен был знать месторасположение могил.

Создается впечатление, что Субботкин и Парфен Киселев пытались друг друга утопить, поэтому, естественно, к их показаниям друг против друга надо относиться скептически. Но показания Субботкина, как уже было сказано, кое-что могут разъяснить. Во-первых, его упоминание о работе Василия Киселева в Катынском санатории пересекается с уже выясненным нами фактом, что он работал в немецком лазарете в санатории "Борок". Субботкин упоминает о Филиппе Киселеве, похоже, по уши завязшем в сотрудничестве с оккупантами, тогда как ни Василий, ни Парфен о нем вообще не упоминают. Вполне правдоподобно звучит и информация о переводчике гестапо, поспособствовавшем переводу своего брата из обычного лагеря военнопленных на блатное место в лазарет организации "Тодт".

Похоже, у НКГБ были причины помимо катынской истории, чтобы обвинять Парфена и Василия Киселева в коллаборационизме. Теперь вернемся к показаниям последнего.

Что из указанного в немецком заявлении Василий Киселев действительно видел сам, а что решил добавить, чтобы угодить немцам - вопрос открытый. Интересно, что в первых своих советских показаниях Василий Киселев подчеркивал то, что якобы "в районе Козьих Гор не жил, а в основном проживал в г. Смоленске" (по крайней мере так он якобы мотивировал свой отказ давать показания немцам). Утверждение об открытости территории дачи НКВД до конца 1939 года противоречит не только здравому смыслу (массовые захоронения советских граждан, обнаруженные там, возникли в основном в 1937-38 гг. и сложно себе представить, что в то время не было предпринято никаких мер для ограничения доступа к этой территории), но и другим показаниям, данным немцам, где называются гораздо более ранние даты.

По утверждению самого Василия Киселева, Дмитрий Паташкин, показания которого по сути одинаковы, был коллаборантом. Совместный же поход с Гарлингом мало что доказывает относительно уровня знаний Василия Киселева, поскольку найденная по его указанию могила содержала не польский, а советский труп, хотя Василий Киселев свидетельствовал именно о польских могилах. То есть могила найдена по сути случайно (либо по каким-то внешним признакам, но это опять же означает, что нахождение этой могилы не свидетельствует о каких-то конкретных знаниях Василия о местности). Советских могил жертв Большого Террора там было множество, поэтому наткнуться на какую-то из них даже случайно было вполне возможно. Не исключено, таким образом, что когда речь идет о немецких заявлениях Василия Киселева и Дмитрия Паташкина, мы имеем дело со скоординированными свидетельствами коллаборантов, которые ради какой-то выгоды пытались преувеличить свое знание о расстреле поляков и местности вокруг дачи НКВД, не особо заботясь о правильности деталей.

Вероятно, дальнейшее следствие НКГБ могло бы разобраться в перипетиях отношений Киселевых и Субботкина и прояснить их реальную деятельность во время оккупации. Но, как мы знаем, делу по таким серьезным обвинениям ход дан не был, Василий и Парфен Киселевы выступили в качестве свидетелей перед комиссией Бурденко с нужными советской стороне показаниями и перед судом так и не предстали.

Но сохранившиеся изначальные допросы Парфена и Василия Киселевых, Тимофея Сергеева и Арсения Субботкина все же приоткрыли завесу над механизмом фальсификации НКГБ советских свидетельств о катынском преступлении.