"считаю, что в расстреле польских офицеров повинна советская сторона".
10.01.1991 военные прокуроры Третецкий и Анисимов допросили важного свидетеля по катынскому делу - Анатолия Сергеевича Козлова. В 1943-1944 гг. Козлов был участником оперативно-следственной группы НКГБ СССР, выехавшей в Смоленск после его освобождения для "расследования" катынского дела. Результаты работы группы проторили путь для работы комиссии Бурденко.
Ниже приводится текст показаний Козлова (Уголовное дело ГВП РФ № 159, т. 18 (нумерация на 1993 г., копия Катынском Музее в Варшаве), лл. 19-33 (нумерация по официальной описи в деле)), комментарии следуют за ним.
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
По существу заданных мне вопросов могу сообщить следующее
Я коренной москвич родился и проживал в г. Москве. До 1932 года учился в индустриально-педагогическом институте откуда с 3-го курса по комсомольской путевке был направлен в органы - конкретно в полномочное представительство ОГПУ по Московской области на должность оперуполномоченного В 1938 году и был переведен на работу в центральный аппарат НКВД СССР на ту же должность в секретно-политический отдел. На этой должности я работал до января 1945 хода, после чего был назначен начальником, отдела и зам. начальника Управления по борьбе с бандитизмом во Львовское НКВД-МГБ. В звании полковника в начале 1949 года стал работать на должности начальника 2-го Управления МГБ Украины и проработал там до декабря 1951 года. С 1952 года по 1978 год работал начальником отдела - зам. начуправления следственной части МГБ СССР (до 1954 г.), после чего вернулся на оперативную работу в качестве зам. начальника контрразведывательного отдела центрального аппарата КГБ при Совете Министров СССР до момента ухода на пенсию.
Проходя службу в секретно-политическом отделе НКВД СССР на должности оперуполномоченного, будучи в звании подполковника госбезопасности, я по указанию заместителя начальника контрразведывательного Управления НКВД СССР Райхмана Леонида Фёдоровича (генерал-майора) убыл в Смоленское УНКВД для выполнения специального задания, о котором, ни мне, ни сослуживцам, с кем я поехал туда, не сообщали. Старшим группы был назначен полковник госбезопасности Матусов Яков Наумович.
Также со мной убыли в Смоленск Козырев Александр Александрович, Колдаев, Меретухов, Гребельский, Туманов и кто еще я не помню. По прибытии в Смоленск мы разместились прямо в здании Смоленского УНКВД, там же и жили, и работали. Припоминаю, что в Смоленск мы выехали перед ноябрьским праздником 1943 года. Там же работали под руководством Райхмана и Матусова.
Как объяснил нам Райхман, что немецкое командование перед польской общественностью пытаются "свалить" вину за расстрел польских офицеров из числа военнопленных на советскую сторону и тем самым испортить налаживающиеся отношения между Советским Союзом и Польшей. Поскольку это неправда, как пояснил Райхман, то нашей задачей являлось опровергнуть эти обвинения и разобраться в фактическом расстреле польских офицеров в так называемом лесном массиве Катынь или Козьи Горы, расположенном неподалёку от Смоленска - примерно в 12-15 километрах. Нам Райхман сообщил. что во время оккупации Смоленской области немцы произвели в лесном массиве Козьи Горы раскопки расстрелянных польских офицеров и заявили на весь мир, что этих польских военнослужащих расстреляли органами НКВД до оккупации Смоленска немцами. При этом под руководством Райхмана мы поехали на место раскопок в Козьи Горы и увидели несколько больших раскопанных могил, в которых лежали трупы множества людей, одетых в польскую военную форму. Особо нас поразила сохранность контура фигур трупов и имевшейся на них форменной одежды Хорошо мне запомнились головные уборы - шапки-конфедератки, такие четырехугольные. Я лично видел на месте раскопок санитарную палатку, персонал, а также самого профессора Бурденко, которые занимались медицинским исследованием трупов. При этом никаких бесед мы с медицинским персоналом и самим Бурденко не вели. Там же на месте расколок и в других местах Райхман нам сообщал, что и Бурденко подтверждает, что расстрел этих поляков произведён немцами на оснований того, что обнаруженные в черепах трупов пули были немецкого производства и в частности, как я помню, разговор шёл о пистолетах марки "Вальтер".
Для нас, прибывшей группы работников центрального аппарата данное сообщение о немецком оружии было очень убедительно, поскольку оперативный состав на тот период времени имел в основном пистолеты марки "ТТ". Сама обстановка того времени, сказанное сообщение, а также общие действия немцев на оккупированной территории создавали у нас, прибывшей группы, уверенность в том, что в расстреле польских военнопленных виновны именно немцы, а не советская сторона. Такая наглядная и устная информация являлась для нас толчком для изыскания фактов виновности немцев в расстреле поляков.
Вечером того же дня, когда мы возвратились в Смоленск из лесного массива Козьи Горы, Райхман сообщил нам, что найдены какие-то дневники бургомистра Смоленска (на период оккупации города немцами) Меньшагина, в которых упоминается, что он якобы присутствовал при расстрелах поляков немцами. Кроме этого Райхман нам сообщил, что в Смоленское УНКВД уже поступило ряд заявлений местных граждан, подтверждающих версию расстрела немцами польских военнопленных. Тут же в присутствии всей группы Райхман предложил Матусову распределить нас для допросов заявителей, которых нам на следующий день стали приводить оперработники Смоленского УНКВД.
Работали мы прямо в помещении Смоленского УНКВД, куда нам приводили заявителей, мы их допрашивали, устанавливали обстоятельства расстрела поляков немцами. Примерно за два месяца работы в Смоленске, а мы работали до начала 1944 года, мы допросили в общей сложности несколько десятков заявителей в качестве свидетелей Я допросил примерно десять человек, большинство них, как помнится, были женщины.
При этом хочу заявить, что ни я, ни другие работники центрального аппарата, работавшие по данному вопросу вместе со мной, не оказывали никакого физического воздействия на допрашиваемых. В то же время ход допросов нами производился как бы в обвинительном уклоне по отношению к немецкой стороне, что облегчало сбор тех показаний, которые затем и фигурировали в деле. Однако в ходе допроса этих свидетелей, которых нам приводили оперативные работники УНКВД, мы не находили прямых очевидцев фактического расстрела немцами польских военнопленных, что в какой-то степени даже в ходе допросов этих заявителей закрадывало у нас сомнения в достоверности их показаний и причастности немцев к расстрелу.
Но в то же время по понятным причинам тогда мы этими сомнениями с руководством, в частности Райхманом и Матусовым, мы не делились. Тем более о себе могу сказать, что я безусловно обелял бы советскую сторону и всё делал бы для того, чтобы уличить немецкую сторону в этой провокации - расстреле поляков, даже если бы это было бы сделано советской стороной.
Более того на сегодняшний день я, как проработавший длительное время на оперативной работе в органах НКВД-МГБ-КГБ (и ОГПУ) считаю, что в расстреле польских офицеров повинна советская сторона, а поскольку эта акция носила политический характер, то она безусловно не могла обойтись без санкции высшего руководства страны во главе со Сталиным. Об этом даже свидетельствует то, что во время нашей работы в Смоленске по данному делу, Райхман неоднократно выезжал в Москву для доклада руководству НКВД СССР и даже сам Меркулов, заместитель Наркома внутренних дел СССР, приезжал в Смоленск для проверки работы Чрезвычайной комиссии по расследованию зверств немцев. То есть этому делу на то время, придавалось руководством страны большое значение.
Сейчас в ходе допроса, когда я вспомнил отдельных работников Смоленского УНКВД того времени, хочу сообщить об таком немаловажном, как я считаю, факте: летом 1940 года я отдыхал в санатории Борок (санаторий НКВД) на берегу реки Днепр. Это также недалеко от города Смоленска и лесного массива Козьи Горы. Там я находился с оперработником Смоленского УНКВД Грибовым, тоже отдыхавшим в этом санатории. В ходе завязавшейся между нами беседы Грибов сообщил, что имеет прямое отношение и комендатуре Смоленского УНКВД и ему приходится непосредственно приводить в исполнение приговора судов, т.е. расстреливать осужденных.
Вновь я с Грибовым встретился уже в Москве во время его эвакуации из Смоленска в связи с оккупацией этого горда немцами, примерно в конце августа-начале сентября 1941 года. Он зашел ко мне прямо на квартиру и сказал, что они (работники УНКВД) ушли из города и "страшно было много работы", от которой он "чуть не сошёл с ума" от перегрузок и бессонной работы. По его виду, поведению было видно, что он крайне возбуждён, встревожен. На мои взгляд это свидетельствовало о перенесенной им каким-то потрясении. Но никаких конкретных разговоров о причине пережитого Грибов мне ничего на говорил.
Ко всему сказанному могу сообщить, что по роду своей работы, да и вообще, я не знал о содержащихся в лагерях НКВД польских военнопленных. Я слышал о самых военнопленных; которые попали к нам после военной кампании - похода Красной Армии в Западную Белоруссию и Западную Украину. И я считал, что это не военнопленные, а интернированные, и они содержатся где-то в Сибири. При этом я также не знал о таком учреждении в органах НКВД СССР, как Управление по делам о военнопленных и мне не была известна такая фамилия, как Сопруненко. О нем я узнал только сейчас, в ходе настоящего допроса. Также мне в те годы не было известно и о конкретных лагерях польских военнопленных, таких как Козельском Старобельском, Осташковском. Вот всё, что я могу поясниь по существу заданных мне вопросов.
В показаниях Козлова есть несколько неточностей, объясняющихся стандартными аберрациями памяти. Так, он явно переносит описание январских эксгумаций с присутствием Бурденко на октябрь 1943 года (когда был найден блокнот Меньшагина). При этом вмешательство НКГБ в могилы в октябре-ноябре 1943 года вполне вероятно, но именно Бурденко с коллегами были там в январе 1944 года. Козлов неверно вспоминает, что были найдены дневники Меньшагина с рассказом о его присутствии при расстреле, тогда как был найден блокнот, в который позже были добавлены строчки под советскую версию, но без упоминания присутствия Меньшагина при расстрелах.
Несмотря на признание Козловым советской вины, он явно рассказал лишь малую часть правды. Понятно, что признание в участии в откровенной фальсификации - дело подсудное и Козлов явно не хотел проблем. Поэтому в его показаниях рисуется обеляющяя его и товарищей картина: свидетелей заставляло говорить "что надо" местное УНКВД, а московские гэбисты были практически белые и пушистые и лишь что-то там подозревали, а Козлов даже не знал о существовании УПВИ.
Против этой картины говорит хотя бы тот факт, что допрошенный Козловым Мефодий (Михаил) Кривозерцев как раз свидетельствовал о фальсификации тем своих показаний. Ну и сама картина, когда руководство посылает на фальсификацию не знающих сути дела следователей, выглядит довольно наивно. Не зря, видимо, Козлов так подробно останавливается на аргументах, которые якобы их тогда первоначально убедили в вине немцев. В реальности же, скорее всего, вся команда НКГБ прекрасно знала, чем они под Смоленском будут заниматься. И тот же упомянутый Козловым Гребельский отличился на ниве фальсификаций.
Как бы то ни было, признания Козлова - что собранные им же доказательства его не убеждают и он считает виновной советскую сторону, а также то, что в то время он был бы готов заниматься фальсификациями для обеления советской стороны - прекрасно характеризуют советское катынское следствие 1943-1944 гг.