Обстоятельства освобождения катынских свидетелей И. Ефимова и Б. Базилевского.
Из краткой справки об Илларионе Ефимовиче Ефимове:
Родился 20 октября (1 ноября – по новому стилю) 1890 года в деревне Абраменки Касплянского уезда (ныне – Смоленский район) в крестьянской семье.
[...]
С 1922 по 1930 год работал ассистентом кафедры физики Смоленского университета, в 1930-1931 годах – доцентом кафедры. В декабре 1931 года утвержден в звании профессора.
В 1926 году Ефимов организовал метеорологический отдел при обсерватории Смоленского университета и начал работу по метеорологии и климатологии. В 1929 году впервые на территории области вел актинометрические исследования. В этом же году организовал метеорологическую службу, которой руководил в течение трех лет.
В 1931 году был назначен заведующим кафедрой медицинской и биологической физики Смоленского медицинского института, которой руководил до начала Великой Отечественной войны. После освобождения Смоленска вернулся на кафедру, которой заведовал до 1950 года.
Ефимовым опубликовано 39 научных работ.
Умер 11 июня 1969 года. Похоронен на Тихвинском кладбище в Смоленске.
Здесь не упоминается, что во время немецкой оккупации Ефимов был назначен немцами начальником отдела просвещения городского управления.
Именно так он после освобождения Смоленска стал свидетелем перед комиссией Бурденко. В сообщении комиссии его показания хотя и не цитируются, но упоминается, что "показания Базилевского подтверждены опрошенным Специальной Комиссией свидетелем - профессором физики Ефимовым И. Е., которому Базилевский тогда же осенью 1941 г. рассказал о своем разговоре с Меньшагиным" - имеется в виду якобы разговор о том, что польских военнопленных расстреляли немцы. Также упоминается, что "в самые последние дни перед отступлением из Смоленска немецко-фашистские оккупанты искали профессоров Базилевского и Ефимова" и что "обоим удалось избегнуть увода или смерти лишь потому, что они заблаговременно скрылись".
Ефимов был допрошен комиссией Бурденко 18.01.1944. До этого он был допрошен НКГБ 26.12.1943. При этом по протоколу допроса не видно, что на самом деле Ефимов в это время находился под арестом.
Это следует из постановления о прекращении дела и освобождении обвиняемого из под стражи от 05.01.1944, в котором майор ГБ Туманов (уголовное дело ГВП № 159, т. 113 (нумерация на 2010 г., копия в IPN), л. 56):
Н А Ш Е Л:
ЕФИМОВ И. Е. был арестован 27 сентября 1943 года по подозрению в совершении преступлений, предусмотренных ст. 58–1 "а" УК РСФСР.
В процессе расследования по данному делу, данных достаточных для предания суду ЕФИМОВА И. Е. не добыто.
На основании изложенного и руководствуясь ст. 204 п "б" УПК РСФСР -
П О С Т А Н О В И Л:
Следствие в отношении ЕФИМОВА Иллариона Ефимовича производством прекратить с немедленным освобождением арестованного из под стражи.
 |
В "справке" под постановлением указывалось, что обвиняемый Ефимов содержится под стражей в Смоленской тюрьме.
С одной стороны можно было бы, конечно же, сказать, что ничего подозрительного в этом факте нет - ну, был человек в оккупационном городском управлении, может его заставили немцы (как он сам утверждал), следствие во всем разобралось и решило, что доказательств недостаточно.
Если бы не подписка о неразглашении, собственноручная написанная Ефимовым (там же, л. 57; курсивом дается очевидный восстановленный текст, в квадратных скобках - предположительный):
Подписка
Г. Смоленск, 1944 г., 5 января
Я, нижеподписавшийся Ефимов Иларион Ефимович, 1890 г. рождения, уроженец д. Абраменки, Касплянского района, Смоленской области даю настоящую подписку Народному комиссариату Государственной безопасности Союза ССР в том, что обязуюсь никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не разглашать сущности имевшихся между мной и сотрудниками органов Государственной безопасности разговоров и не разглашать все [то,?] что мне стало известным в процессе следствия.
За нарушение данной подписки подлежу суровой ответственности, как за нарушение Государственной тайны, о чем мне объявлено.
Подписка написана мною собственноручно, в чем расписываюсь.
Ефимов Иларион Ефимович
Место жительства буду иметь в [г.?] Смоленске, Соборный Двор, д. N 29, [кв.?] N 1 Семеновой С. А. и без ведома органов НКГБ никуда из Смоленска не уеду, а в случае перемены адреса сообщу немедленно. И. Ефимов.
 |
Текст частично базировался на некоторых стандартных формулировках. Например, в подписке, данной И. Драным 29.06.1951 мы видим и обязанность не разглашать беседы с МГБ, и ответственность "как за разглашение государственной тайны" (ГДА СБУ ф. 2, оп. 1, д. 2213, л. 117).
 |
А вот подписка от 24.04.1939 Н. Ф. Вычегина, которому было предъявлено обвинение в участии в "контрреволюционной эсеровской организации" в Кизеловском районе и в проведении "террористической и диверсионной деятельности", но дело было прекращено 20.03.1939 за недоказанностью состава преступления (О. Лейбович и др., Политические репрессии в Прикамье. 1918—1980 гг.: Сборник документов и материалов, 2004, с. 288-289; благодарю Б. Гуэрра за нахождение обеих подписок):
Дана мной, Вычегиным Николаем Филипповичем, Кизеловскому ГО НКВД настоящая подписка в том, что я обязуюсь не разглашать материалы следствия, как по моему, так и по делам других арестованных. Кроме того я обязуюсь не разглашать о внутреннем распорядке тюрем и об арестованных, содержащихся в них. Предупрежден, что за нарушение данной подписки я несу ответственность как за разглашение государственной тайны.
Но по сравнению с этими подписками подписка Ефимова оснащена дополнительными, еще более жесткими условиями - не рассказывать об узнанном никому, никогда и ни при каких обстоятельствах и не менять место жительства без ведома органов (по сути, находиться под их надзором).
Первое мы видим в подписке красноармейца В. П. Березина от 06.04.1943 особому отделу НКВД МВО о том, что он обязался "нигде и [ни]кому ни при каких обстоятельствах не разглашать о своих данных показаниях на допросе о кр[асноармей]це Бурилове". Он был предупрежден, что за разглашение несет "ответственность по законам органов НКВД как за разглашение государственной тайны" (Л. Антонова и др., Судьба военнопленных - уроженцев Тверской области в годы Второй мировой войны, 2005, с. 44; благодарю Б. Гуэрра за указание на источник). Упомянутый А. Л. Бурилов в одиночку вышел из немецкого окружения, в которое попал в октябре 1941 г., причем, судя по агентурному донесению (там же, с. 43-44), очевидно основывавшемуся и на показаниях Березина о рассказанном Буриловым, ему по пути якобы помогали немцы: "шли вместе с немцами и они нас не трогали, даже оказывали сочувствие - кормили и обеспечивали транспортом"; когда увидели его на дороге с больными ногами, якобы позволили ехать с ними 170 км, 15 суток, "кормили и даже угощали своим ромом"; после этого в другом месте немецкий офицер якобы "заметил, что я сильно замерз, дал свои перчатки, дал команду своим солдатам, чтобы они принесли супа, я здесь же хватил 200 грамм спирта". Понятно, что после такого донесения Бурилова тщательно проверили. Причем оправдали - компрометирующих материалов на него найдено не было (там же, с. 44-45), наказывать было не за что. Но, очевидно, и такую информацию в 1943 г. выпускать было нельзя, потому у свидетеля того, что говорил Бурилов, Березова и отобрали подписку. Что еще раз подтверждает, что таким образом ретушировалась неудобная информация.
Встает вопрос: о каких таких неудобных сведениях уровня государственной тайны может идти речь в случае Ефимова, о которых нельзя сообщать никому, никогда и ни при каких обстоятельствах? Да еще сведений, полученных им от чекистов, и, в частности, от Вианора Туманова, "расследовавшего" конкретно катынское дело? Таких, что требовался надзор чекистов над Ефимовым уже после его освобождения?
Понятно, что речь не может идти о сведениях, касающихся реальных нацистских преступлениий, они тайной быть не могли. Не идет речь и о банальном неразглашении данных предварительного следствия, ни в коем случае не приравненных к государственной тайне (ст. 96 УК РСФСР, всего лишь лишение свободы до 6 месяцев или штраф до 500 рублей). В такой подписке не было бы и абсолютных условий "никогда, никому и ни при каких обстоятельствах". Ответ напрашивается сам собой.
Еще одним чудом оказавшимся на свободе подозреваемым был астроном Борис Базилевский, бывший в оккупации вице-бургомистром Смоленска. 26.09.1943 Базилевский был задержан разведотделом Управления войск НКВД по охране тыла Западного фронта и сразу же допрошен, причем в допросе ни словом не упомянул о катынском деле (П. Полян, Борис Меньшагин: Воспоминания. Письма. Документы, 2019, с. 89). Впервые оно возникает в тексте Базилевского от 28.09.1943 "Общая картина жизни в Смоленске во время немецкой оккупации", причем текст этот противоречит последующим показаниям (там же, с. 764-765):
"Люди", совершившие эти беспримерные злодеяния во многих городах, позволили себе, однако, поднять нелепую шумиху о "Катынском деле". Не повторяя содержания нелепых писаний германских газет на немецком и на русском языках, я кратко остановлюсь на том, что я слышал об осмотре "Катынских могил" во время организованных туда экскурсий. По мнению д-ра Никольского, осмотревшего ужасное зрелище не в качестве поверхностного зрителя, а с точки зрения медицинской критики, "Катынское дело", приписываемое немецкою пропагандою советскому правительству в лице органов НКВД, представляет грубейшую ложь.
По состоянию трупов или скелетов и найденных при них документов надо предположить, что это трупы польских офицеров, расстрелянных немцами после "покорения" ими Польши в 1939 г.
Еще более убедительным обстоятельством оказывается то, что у трупов руки связаны (по заключению д-ра Никольского) немецкими веревками, а не русскими; спрашивается - что же, НКВД специально выписывало из Германии веревки для этого дела!
Весьма характерным является то, что официально все должны были признавать несомненность "Катынского дела", в немецком освещении, и потому говорить противное вслух было весьма рискованно.
Продажные "литераторы" - Долгоненков, "Березов" и "Широков" наперебой старались подпевать в тон немецким газетам и раздувать это дело. Надо сказать, что только Долгоненков "выступал" под своей настоящей фамилией.
Ни малейшего упоминания о сведениях о расстреле, якобы полученных от бургомистра Меньшагина, о которых он будет свидетельствовать на допросе в НКГБ от 20.12.1943 (здесь же упоминаются сведения о катынском расстреле от Ефимова), перед комиссией Бурденко 18.01.1944, на пресс-конференции 22.01.1944 а затем в Нюрнберге 01.07.1946 (и на предварительном допросе Л. Смирновым, см. там же, с. 773).
Первоначально Базилевский приводил лишь косвенные аргументы, чьи-то мнения об эксгумации, но ни словом не проговорился о своем якобы знании, которое было столь важным, что он стал одним из трех советских свидетелей на Нюрнбергском процессе. Если он был всего лишь невиновным советским человеком, попавшим в оккупации в вынужденные обстоятельства, то в чем смысл изначальо скрывать такую ключевую информацию после деоккупации?
Итак, 28.09.1943 Базилевский уже подстраивается под советскую версию, но приводит о катынском деле только косвенную аргументацию. 07.10.1943 на Базилевского заводится уголовное дело. 21.10.1943 ему предъявляется обвинение по статье 58-1а УК РСФСР ("измена Родине"), как и Ефимову. 20.12.1943 он уже якобы обладает эксклюзивной информацией о расстреле поляков от Меньшагина и Ефимова. 18.01.1944 он выступает перед комиссией Бурденко. А 22.01.1944, в день пресс-конференции комиссии, уголовное дело на Базилевского прекращается с формулировкой "Освободить за отсутствием состава преступления" (там же, с. 89). То есть Базилевский свидетельствовал перед комиссией Бурденко, будучи арестованным.
Аналогичный случай произошел и с обвиняемыми в сотрудничестве с немцами Парфеном и Василием Киселевыми и Тимофеем Сергеевым, которые удачно выступили перед комиссией Бурденко, обвинив немцев в расстреле и вымогательстве показаний у катынских свидетелей, и чье уголовное дело было прекращено без каких-либо последствий для подозреваемых, хотя на первом допросе НКГБ Парфен Киселев вообще свидетельствовал о расстреле поляков в 1940 г.
Очевидно, катынские свидетели Ефимов и Базилевский были на крючке у НКГБ, который запросто мог и не прекращать их уголовные дела и довести их до конца при неповиновении и поэтому объективность показаний этих свидетелей о катынском деле стремится к нулю.